НОВОГОДНЕЙ ИСТОРИИ ПОСТ. ЧАСТЬ 2 Автор: Мария Галина Дедмороз вернулся к табуретке, которая к ужасу Сергея Степановича, за то время, что Дедмороз стоял с ним у окна, успела обрасти колючим игольчатым инеем, и уселся, с хрустом обламывая ледяные иглы. — Испортил я тебе жизнь, Гунька. Всю жизнь испохабил. Ну, так... понятное дело. Я ж Дедмороз, я вроде как в своем праве, однако ж, извиниться хотел. Вот и приехал. — Что значит, испортил? В каком смысле испортил? — пробормотал Сергей Степанович побелевшими губами. Иней нарастал на стекле с краев к центру, затягивая дыру в темноту, где странные существа неподвижно стояли на снегу, задрав головы и глядя в холодное багровое небо, на отсветы городских огней. — А ты по сторонам погляди-ка, Гунька, — сказал Дедмороз ласково, — так ли живешь, как хотел? Вот в этой вот берлоге? На службе этой гребаной? В говне ты прожил, Гунька, в тоске и серой скуке... — Ну, так... — Сергей Степанович увидел внутренним взором свою холостяцкую однушку с унылыми обоями, еле втиснувшейся румынской стенкой и продавленным диваном, фикус в конторе, помятые лица сослуживцев, востренький носик Лильки, лысину Мендельсона, и вздохнул. — А в детстве мечтал пиратом быть, — ласково сказал Дедмороз, — стоять на носу корабля под черным флагом, эдак, расставив ботфорты, подзорную трубу складывать-раскладывать в загорелых ловких руках, держаться за ванты, стряхивать пену с розоватых брабантских манжет... Море до горизонта сверкает, летучие рыбы на палубу шлепаются, эдак, по дуге, словно бы птички-бабочки... Так и отвечал, мол, пиратом, когда спрашивали — кем стать хочешь? — Мало ли кем в шесть лет я быть хотел? — сквозь зубы сказал Сергей Степанович, чувствуя, как лицо заливает краска. — Кончились пираты. Какие сейчас пираты, на хрен? — Пираты как раз есть, — Дедмороз вздохнул и упер ладони в широко расставленные под красным кафтаном колени, — сенегальские, например. Мировое правительство не продохнет от этих пиратов. Просто, где оно, Гунька, море? Рыбки летучие где? Сергей Степанович помимо воли представил себе сверкающее, переливающееся море, встающий на горизонте дальний остров, и почувствовал, как что-то царапает в горле. — У нас с выходами к морям проблема в стране, — сказал он, — только на рубежах родины, и то... — Ну да, ну да, — согласился Дедмороз, — Это ты верно сказал. А как астрономом быть хотел, помнишь? — Ну, — неохотно согласился Сергей Степанович. А сам думал — откуда эта сволочь знает? — А про телескоп помнишь? Сергей Степанович ощутил, как рот его сам собой сложился скобкой, как у обиженного ребенка. — Как хотел телескоп на Новый Год? — Помню, — сказал шепотом Сергей Степанович. — А что под елкой нашел? Что Дедмороз тебе принес? — Конструктор, — сказал Сергей Степанович и неожиданно для себя горько заплакал. — Ну будет, будет! — Дедмороз похлопал его по плечу, и даже сквозь майку Сергей Степанович ощутил смертный холод, словно бы ожог жидким азотом. — Конструктор тоже неплохо. Ты вон как наловчился, даже в инженеры пошел. — Но я-то хотел телескоп, — горько сказал Сергей Степанович, — чтобы звезды и планеты смотреть. Книгу читал, «Занимательная астрономия» называлась. Перельман Я. И.. Я фазы колец Сатурна хотел наблюдать. И Большое Красное пятно на Юпитере. И... Ну, вот, каналы на Марсе. Вроде, нет на самом деле никаких каналов. А в телескоп видно. Непонятно. И полярные шапки видны. И сезонные изменения, вроде бы, у них... А марсоход этот... Воды он, вроде, не нашел пока. А полярные шапки, между прочим, из це-о-два состоят. То есть, сухой лед. И, спрашивается, углерод откуда взялся? Углерод — основа жизни, между прочим... И кислород тоже. Есть на Марсе условия для жизни, получается. А уж если их растопить, полярные шапки эти... Он оборвал себя и горько махнул рукой. — Ну, переворота в науке ты, положим, не совершил бы, — заметил Дедмороз. — Ты, Гунька, не гений, и гением не был никогда, хоть в астрономии, хоть в строительной акустике. Но телескоп, это да. Тут ведь вот в чем, Гунька, дело. Здесь условия для наблюдения плохие. Световое загрязнение сильное и облачность. Вот ты и записался бы, Гунька, в астрономический кружок, поехал бы в Крым с юными астрономами. Познакомился бы с одной местной девушкой. Показывал бы ей ночью звезды и планеты, ну и слово за слово. Работал бы сейчас в крымской обсерватории, ну, как я полагаю, эмэнэсом до сих пор, ну, там сейчас кризис и неплатежи, но был бы домик с садиком, виноград прозрачными такими гроздями, ночное море... И в личной жизни ты, Гунька, был бы счастлив. И, конечно, это... звездное небо над головой. Было бы его у тебя, Гунька, хоть жопой ешь. А когда у человека есть звездное небо над головой, да еще какой-никакой нравственный закон внутри... Читал Канта? — Что-то слышал, — печально сказал Сергей Степанович. — А все потому, что не нашел под елкой телескопа, — назидательно сказал Дедмороз. — Папа положительно обещал, что будет телескоп, — печально сказал Сергей Степанович, — но там что-то не получилось с тринадцатой зарплатой... И он решил, что конструктор тоже подойдет. Сам-то он как раз в детстве о конструкторе мечтал... А ему барабан подарили. Но ты-то тут при чем? — Как при чем? — весело удивился Дедмороз. — Подарки кто под елку кладет? Кто детишкам подарки разносит? Хорошим — хорошие, плохим — плохие. Кто как себя вел, такие и подарки... Подумал и добавил: — Хо-хо-хо. — Подарки взрослые дарят. А врут, что Дедмороз. Это всем известно, — возразил Сергей Степанович. — Как это — не Дедмороз? А я тогда кто? Я ж сам тебе, Гунька, этот конструктор под елочку и ложил. — Клал, — машинально поправил Сергей Степанович, — мама говорит, нельзя говорить «ложил». Так только невоспитанные дети говорят. — Ну, пусть так. Но я его точно помню, такой в плоской коробке, в бумагу плотную был завернут и перевязан такой красной ленточкой, и написано было на плотной бумаге «Сереженьке». — Но я не хотел конструктор, — всхлипнул Сергей Степанович, — я хотел телеско-оп! Я себя хорошо-о вел! Я весь год без троек. Я так старааался... Не трогай меня, ты холодный! — Ну, я ж извинился, — сокрушенно сказал Дедмороз, — я ж вот, к тебе специально, под Новый Год, виски вот привез, икру красную. Ты давай, закусывай. — Значит, ты есть, — горько сказал Сергей Степанович, — тогда ты должен делать все как положено, если ты настоящий. А ты наоборот. — Я и веду себя как положено, — Дедмороз, поразмыслив, налил воды в стакан и, прикоснувшись пальцем к стеклу, сделал лед для виски, — откуда ты, Гунька, знаешь, что мне положено? — Тебе положено хороших детей любить... А ты, выходит, мне жизнь сломал. — Гунька, — сказал Дедмороз серьезно и печально, — вот, по-твоему, чем мы, создания ночи живем? Как и чем? — Ну, не знаю я... А почему создания ночи? — Потому что Дедмороз приходит к людям в самую страшную, самую темную ночь года. Ночь, когда неприятные силы по земле ходят, Гунька. Откуда ты знаешь, из каких областей он приходит? Из мертвых ледяных стран приходит он, коснуться своим пальцем теплого и живого. Зачем, как ты думаешь? — Ну... — Потому что он этим теплым и живым кормится, Гунька. Это его еда, его праздник, новый год его... А люди, ну не дураки же они, вы не дураки, то есть. Начали елки эти ставить. Елки нам глубоко неприятны, они как бы сразу и живые и мертвые. Путаемся мы. А тут — сунулся в дымоход или в курную избу, в любую поганую дыру заглянул — как там дела у людей? И на тебе — елка! Бррр... Он передернул плечами. — Елка, она, Гунька, что-то вроде репеллента для нашего брата. Зачем, думаешь, на могилы венки еловые кладут? Это чтобы мертвецы не вставали, Гунька. Это, Гунька, последняя печать, зеленая печать, жизнь среди зимы, среди смерти, холода и мрака. А ведь негоже, мы ведь тоже жить свою мертвую жизнь хотим. Ну, мы и... Делать-то что-то надо. Вот мы и встали как-то раз, все вместе, покумекали немного и пошли в люди. То одного отловим, то другого. Поговорим по душам. Подарок оставим... Это, Гунька, называется, обработка населения. Пропаганда. Пиар-кампания. Да хрен его знает, как хочешь, так и называй! Мы, мол, хорошие. Вы свои елки ставьте, хрен с вами, потому что мы хорошие. Ну, правда, лучше, конечно, если елка искусственная, тогда нам, конечно, дышать легче, тут уж мы потрудились — спаси зеленого друга, все такое. Но и натуральная, ладно, хрен с ним. Перетерпим. Если с приглашением. И заглядываем мы к вам буквально на минутку, на минутку, и веселим всех и подарки оставляем... Вы только пригласите нас: там, чулок повесьте или колпак, мы не можем без приглашения. И придем, и деток порадуем... И про снегурочку расскажем, и про зайчика. Хо-хо-хо... — В чем засада? — осторожно спросил Сергей Степанович. — Вот ты утром побежал чуть свет тогда, кинулся к елке, нашел коробку... А она плоская. Если бы телескоп, то длинная должна быть. Трубой. А эта — плоская. Но ты еще надеялся, и дрожащими пальчиками обертку срывал с надписью «Сереженьке!». И открыл, замирая духом, и заплакал, и коробку на пол кинул... А папка твой, он между прочим всю жизнь о таком конструкторе мечтал. Он думал, ты обрадуешься. И он вспомнил, как хотел такой же конструктор, и он из него танки-самоходки, а ему барабан подарили. И расстроился и на тебя накричал, что ты тварь неблагодарная. Конструктор этот дорогой, Сережа, он, папка, порадовать тебя хотел. Хотя дешевле телескопа, конечно. Сергей Степанович ясно представил то утро, словно бы упал в него, как в воронку, в то нетерпение, дрожь, азарт, разочарование, горе, и остро почувствовал, как холодит босые его мальчишеские ноги вощеный паркетный пол. — Сколько таких подарков, сколько обманутых надежд, сколько слез... А нам пища. Мы ведь не радостью питаемся, Гунька. Ну как такой, как я, может питаться радостью. Не говоря уж о Бэтмене. Ты б его, Гунька, видел! — При чем тут Бэтмен, — пробормотал дрожащими губами Сергей Степанович, — при чем тут Бэтмен... Но ведь бывают и правильные подарки. Есть же... ну, которые могут себе позволить? — А ты думаешь, сбывшаяся мечта приносит радость? Вот хотел пацан пожарную красную машину. Ты когда-нибудь хотел пожарную машину? — Не-а. Я телескоп... — Упертый ты, Гунька. А он хотел. С выдвижной лестницей, звонком и все такое. Он ее так хотел, что аж в животе замирало. Взрослые так даже бабу не хотят, как иной пацан пожарную машину. И вот бежит он под елку, и стоит там коробка, перевязанная ленточкой. И он дергает ленточку и открывает эту коробку, а там она! И лестница выдвигается, и блестит она, и гудит, и сверкает, и он вроде бы должен быть рад до усрачки, а вместо этого чувствует он какое-то странное опустошение, и там, где была мечта, остается такая метафизическая дырка. Как бы посткоитум, слышал о таком? И он смотрит на эту машинку и катает ее по полу, и думает, что ж я не рад-то, такая классная машинка, ух ты, моя машинка... что-то лестница плохо выдвигается. Должна хорошо, а она плохо. И гудит она как-то... Не тот гудок, сигнал должен быть звонкий, а этот не звонкий, а какой-то пронзительный... Ты что, душа моя, не рад? — спрашивает маменька, он, конечно, отвечает, как послушный мальчик (а он, Гунька, послушный мальчик, иначе ему бы не подарили пожарную машинку), и он отвечает — что вы, маменька, очень даже рад... а сам думает, наверное, это потому, что там, в магазине, были лучше пожарные машинки, просто маменька не ту выбрала, ах, что она в пожарных машинах понимает! И видя его кислое лицо, маменька вздыхает и идет на кухню доедать оливье, и он остается с этой пожарной машиной один на один, и сам не понимая, почему, пинает ее ногой, и лестница отваливается, и он опять же сам не понимая, почему, садится на пол и начинает горько плакать... И ему расстройство, а нам пища. Где тут радость, Гунька? Скажи, где тут радость? Ладно, пошел я. Дедмороз встал, взвалил мешок на плечо и двинулся к двери, по пути подхватив с галошницы свой тулуп. Тулуп был красный и сверкающий, словно... словно игрушечная пожарная машина. — Погоди! — крикнул в широкую спину Сергей Степанович. — Зачем приходил-то? — Так извиниться же, — сказал, оборачиваясь, чертов дед, — вот, виски, двенадцать лет, это... блендед, правда, но хороший виски, не паленый. Нарезка — балык осетровых рыб... икра нерки слабосоленая, Сахалинского рыбкомбината. Как бы отступное это, Гунька. Ты уж на меня зла не держи. За испорченную жизнь свою, за жену-стерву, за контору тухлую... — Лучше б не приходил, — сказал Сергей Степанович и вытер нос тыльной стороной руки, — я б посидел, пивка выпил, телевизор посмотрел и заснул... может, обои бы переклеил в каникулы, светильник-бра давно починить пора... а там, после каникул, глядишь, в себя бы пришел — и на работу. А так что? Что я теперь? Он смолк, осененный ужасной мыслью. — Это ж ты опять... опять, проклятый! Опять пришел жизнь мою есть? Что ж мне теперь... так остаток дней и думать, что все могло быть хорошо, а теперь уж и не поправишь? Мне мучение, а вам, сволочам, пища? — Ну... — сказал Дедмороз, — ну вот это ты, брат, это... ладно, бывай! Он распахнул носком валенка хлипкую дверь и стал спускаться по выщербленной лестнице, держа мешок на широкой сутулой спине. — Сколько нас таких? — закричал ему в спину Сергей Степанович. — Вот таких, к которым ты приходишь... извиняться, сукин ты сын, прожорливая лесная тварь! Нежить, нежить! Он колотил кулаками по перилам, не ощущая боли, потом, забыв захлопнуть дверь, кинулся к кухонному окну, где иней, наросший изнутри и снаружи, оставил крохотное, размером с человеческий глаз, отверстие, и тер его, тер, тер ладонью, как раз чтобы успеть увидеть, как на миг проясняется контур саней, страшных, костяных, и сидящий на облучке скелет подхватывает поводья, и страшные мертвые звери разом трогаются с места и не оставляя следа исчезают во мраке, там, за окружной, где лесопарк переходит в лес, а потом и в мертвый лес, лежащий далеко за пределами ведомых нам полей... Сергей Степанович стоял и плакал, потом подошел к столу, плеснул виски в стакан и сделал жадный глоток, но спиртное было как вода, никаким, безвкусным... Тогда он распахнул окно и, щурясь от ударившего в лицо колючего ветра, высунулся до половины наружу, на миг подумав, как нелепо он будет выглядеть на снегу, в майке и трениках, с нелепо подвернутой ногой и вывернутой шеей... На миг зрение у него вновь обострилось, как бывает, когда раздергивается завеса обыденного, так что он увидел, как где-то далеко-далеко скелет на облучке натянул поводья и костяные сани остановились, подняв тучу сверкающего снежного праха, и Сергей Степанович отчетливо понял, что остановились они потому, что седок тоже хочет посмотреть на крохотную, будто поломанная кукла, лежащую на снегу фигурку... И ждет, недвижно и спокойно, ибо нежить может ждать вечно. Он отшатнулся и с треском захлопнул окно, обрубив столб морозного воздуха, ворвавшийся в кухню, постоял задумчиво, разглядывая остатки накрытого стола, сделал себе бутерброд с икрой, так же задумчиво съел его, поднял валявшуюся рядом с мусорным ведром газету «Из рук в руки», и, шаря пальцами по строчкам, нашел нужный телефон. — Это товары для детей и юношества? Доставка? Да, и вас с Новым Годом. Да, телескоп. Любительский. Самой простой модели. Да, это вполне подойдет. Сколько? Ничего себе! Нет, не передумал. Нет, не обязательно сегодня. Можно и после каникул. У вас нет каникул? Знаете, я думаю, это даже лучше. Что нет каникул, я имею в виду. И продиктовал адрес.

Теги других блогов: история Новый год Дедмороз