НОВОГОДНЕЙ ИСТОРИИ ПОСТ. ЧАСТЬ 1 Автор: Мария Галина — Ты чего, мужик? — спросил Сергей Степанович. Он только что вылез из ванны, и потому был красный, распаренный и неловкий. Майку и треники натягивал впопыхах, и ткань неприятно липла к телу. К тому же майка была грязная. Он думал как раз сунуть ее в стирку, но тут раздался звонок. Предпраздничный день выпал на рабочий, что было по-своему хорошо. Тетки из бухгалтерии, хотя и ворчали, что, мол, дома дел невпроворот, втайне радовались возможности похвалиться своими кулинарными талантами и принесли в коробочках оливье и заливное, домашнюю буженину и пирог-лимонник. Лилька, которая ухаживала за вдовым заместителем по АХЧ Мендельсоном так и вообще притащила нарезку осетрины и банку красной икры. Выяснилось, что Мендельсон осетрины принципиально не ест, и Сергею Степановичу достался дополнительный ломтик. А он как раз осетрину любил. Но как-то сам для себя жалел покупать, баловство какое-то. А тут праздник все-таки. Так получилось, что с его, Сергея Степановича, подначками и тостами, отмечали почти до конца рабочего дня, хотя вдовый Мендельсон нетерпеливо дергал коленом, потому что провожал дочь с внуками в Турцию и злился, что Новый Год придется встречать в аэропорту, а тетки рвались домой, к елкам и семьям. Сергей Степанович тоже в конце концов поехал домой, устроившись у окна на сиденье автобуса и просто так, от скуки, время от времени протирая ладонью в перчатке запотевшее стекло. В образовавшуюся прореху иногда вплывали из сумерек новогодние огни искусственных елок, пестрые, украшенные серебряной мишурой праздничные витрины, но потом все опять ныряло в тусклые чернильные сумерки, на автобусном стекле нарастал иней, огни расплывались и шли золотыми нитями, словно бы Сергей Степанович плакал, хотя он вовсе не плакал. К его остановке автобус уже пустел, спальный район тут нечувствительно переходил в лес, тянувшийся далеко за окружную. Поначалу в лесу еще попадались косые детские грибки, чудовищные корявые бабы-яги, словно бы вырезанные наевшимися грибов предками, скамейки, изрезанные инициалами, а иногда, если у резавшего хватало терпения, и полными именами, и вообще следы всякого человеческого мусора... Дальше расчищенные гравийные дорожки превращались в тропы, потом и вовсе пропадали сами собой в овражках и буреломах, лес делался все гуще и, как подозревал Сергей Степанович, не кончался до дальнего северного моря, разве что расступался иногда, если попадались на пути деревенька с горсткой бессмысленных огоньков, холодное чистое озеро или блестящий келоидный рубец железнодорожного полотна. Хотя в волков и прочих хищных обитателей Сергей Степанович не очень-то верил, поскольку как всякий горожанин справедливо полагал, что в лесу следует бояться в первую очередь маньяков-душителей и диких собак, тоже своего рода отбросов цивилизации, потерявших всякое понятие о должном и недолжном, только четвероногих. Окно однушки Сергея Степановича выходило как раз на трассу и далее на лес, зубчато вырисовывавшийся на фоне багрового подсвеченного снизу неба. Вид этот представал взору Сергея Степановича уже лет двадцать, и ему было неприятно думать, что вся его оставшаяся жизнь так и пройдет, с видом на лес. С автобусной остановки окна, обращенного к лесу, видно не было — чему Сергей Степанович, не отдавая себе отчета, втайне радовался, поскольку окно было темным и слепым; жил Сергей Степанович один, а свет зажигать экономил, и первое, что делал по возвращении — слепо и привычно шарил по стене рукой в поисках выключателя. Невнятную праздничную тоску он заглушил делами — вынес мусорное ведро в мусоропровод, подмел полы и помыл горку тарелок; вспомнил, что в холодильнике стоит бутылка пива, и чтобы сделать удовольствие еще большим удовольствием, решил предварительно попариться в горячей водичке. Вот и услышал звонок в дверь, чуть только выбрался из ванны. Звонок был одновременно и настойчивым и неуверенным, если такое вообще возможно — но звонившему это как-то удавалось. Поскольку никого Сергей Степанович не ждал, то открывать с голым пузом явно чужому человеку было как-то неловко, он замешкался, натянул треники и майку, и в одном шлепанце подхромал к двери. И сказал: — Ты чего, мужик? Поскольку на пороге стоял Дед Мороз. Дед был в красной шубе с меховой овчинной оторочкой, в красной шапке-колпаке, с красной мордой и особенно красным носом. И с мешком, мешок этот он, отдуваясь, поставил рядом с собой на сбитую плитку пола, почти что на носок валенка, огромного, белого и расшитого красными узорами. Дед этот Сергею Степановичу сразу не понравился, тем более, пиво в холодильнике по мере того, как на Сергея Степановича, мокрого и распаренного, дышал из разбитого окна лестничного пролета синий клубящийся холод, становилось все менее и менее привлекательным. — Ты, мужик, ошибся, — он попытался захлопнуть дверь, но дедморозов мешок как бы сам собой оказался между дверью и дверным косяком. Видимо, Дедморозу удалось незаметно и ловко подпихнуть мешок тупым носком своего противного валенка, — я тебя не заказывал. Это, слышишь, наверное с адресом перепутали. Или ты или в конторе твоей. Он хотел добавить — «пить меньше надо», — но сильно пьяным Дедмороз не выглядел, и ему стало неловко. Тем более, он сам пребывал в задумчивом и раздраженном состоянии быстро трезвеющего человека. — Черемуховая, дом сто тридцать, корпус пять, квартира семьдесят восемь, — сказал Дедмороз. — Ну... да, — согласился замерзающий Сергей Степанович. И опять попытался захлопнуть дверь перед носом Деда. Но наглый Дед уже сунул в щель между косяком и дверью свой толстый валенок, а мешок его опять как бы сам собой перевалил через порожек и теперь частично находился в квартире Сергея Степановича, словно бы гигантская разбухшая амеба с обманчиво неподвижными ложноножками. — Не заказывал я тебя, — сказал Сергей Степанович и даже попытался пнуть мешок ногой, но тот каким-то странным образом увернулся. Возникла сама собой мысль о розыгрыше, ну, скажем, на работе могли скинуться на приходящего Деда, только вот с какой такой стати? Он особой популярностью среди сослуживцев не пользовался, Мендельсон и тот был популярнее, хотя он, Сергей Степанович, был разведен и с квартирой, и никаких внуков на шее не сидело. Может, кто-то из старых друзей? Но друзей, способных на такой широкий жест, у Сергея Степановича тоже не было, бывшие его однокашники все стали серьезными усталыми людьми, да и отношений с ними Сергей Степанович не поддерживал, честно говоря, потому что при нечастых встречах они хвалились машинами, женами и фотокарточками детей, а ему хвалиться было нечем. Разве что бывшая выкинула какую-то неожиданную и злую шутку, с нее станется, но она еще пару лет назад сказала, что претензий не имеет, вышла замуж за какого-то то ли супервайзера, то ли дистрибьютора, и с тех пор ни разу ему не позвонила. — Устал я, — сказал Дедмороз густым дедморозовским басом, словно бы на детском утреннике, — умаялся. Шел-шел, вот, пришел, мешок тяжелый, ух, до чего умаялся, зеленые... Ты, Гунька, что стал как столб? Пустишь меня или нет? Сергей Степанович машинально отступил назад, таким образом, что Дедмороз с его мешком опять же как-то сами собой оказались в прихожей. Гунькой сокращенно от Сергуньки называла его бабка, которой давно уже не было на свете, а больше никто. В школе звали Серым, в институте Серегой, а жена звала его сначала «заинька», а потом просто «слушай, ты...». — Позвольте, — сказал Сергей Степанович, незаметно для себя переходя на «Вы», — кто вы такой? — Мороз я, сам, что ли, не видишь, — сказал Дедмороз устало, — подарки принес. А ты думал, кто? Бэтмен? — Почему Бэтмен, — растерянно переспросил Сергей Степанович, — какой еще Бэтмен? — Ну, такой, — Дедмороз махнул широкими рукавами, встал на цыпочки, насколько этого позволяли валенки, — уууу... Тоже ночная тварь. Но я не он. Не он. Маньяк, — подумал Сергей Степанович, — псих. Вон, глаза психа, и руками хлопает. Переоделся в Мороза, а что, кто его опознает, в костюме-то? Он читал детективы и знал, что запомнить яркий костюм легче, чем человека. Нет лучшей маскировки, чем вырядиться кем-то, стать функцией, утратив личность и особенность. Скажем, ходит-ходит человек в костюме Чебурашки у метро, раздает всякие рекламные проспекты, а потом выясняется, что он самый что ни на есть серийный убийца. Но какой интерес маньяку конкретно в Сергее Степановиче? И откуда маньяк знает его детское прозвище? — Шел я издалёка, — тем временем говорил Дедмороз, стаскивая шубу и путаясь в ее боярских рукавах, — подмёрз изрядно. Ух, как подмерз... Шубу Дедмороз кинул на галошницу, мешок же подхватил и деловито двинулся на кухню. Встревоженный Сергей Степанович засеменил за ним следом, мимоходом обратив внимание, что под шубой у Дедмороза оказалась примерно такая же шуба, только потоньше и полегче. Словно бы Дедмороз был луковицей, послойно одетой в несколько шкурок. Дедмороз тем временем деловито хлопотал у стола, извлекая из мешка виски, неплохой, но, как опять же мимоходом отметил Сергей Степанович, blended, нарезку осетрины — точно такую же, какую по незнанию суровых законов кашрута принесла Мендельсону Лилька, банку красной икры и белый пухлый багет. К виски прилагались два тяжелых стакана, а к икре — лимон, который Дедмороз ловко нарезал ломтями на синем кобальтовом блюдце, которого у Сергея Степановича сроду не было. — Все-таки розыгрыш, — подумал Сергей Степанович, хватая воздух ртом, — но чей, чей? — Да ты садись, Гунька, не стой столбом, — Дедмороз ловко подпихнул под Сергея Степановича табурет, — вот, выпей, все ж таки Новый Год а не кот насрал. — Дедмороз, а выражаетесь, — укорил Сергей Степанович, — что детишки подумают? — Какие еще детишки? Ты, Гунька, вроде вырос! Ладно, поехали. Дедмороз сидел на кухонном табурете по-хозяйски, широко расставив колени, обтянутые красным... кафтаном? — гадал Сергей Степанович, а когда Дедмороз открыл рот, чтобы влить туда золотистый маслянистый виски, то Сергей Степанович отметил, что борода у Дедмороза либо очень хорошего качества, либо настоящая, что уж и вовсе ни в какие ворота не лезло, потому что таких сугубо кинематографических бород у наших людей не бывает. — Ты закусывай, закусывай, — заботливо сказал Дедмороз. Сергей Степанович покорно взял ломоть багета и положил на него сверху ломтик осетрины. — Лимон еще положи, — посоветовал Дедмороз. Сергей Степанович положил сверху на желтоватую осетрину тоненький, словно бумажный, просвечивающий ломтик лимона. Почему он никогда сам не устраивал себе такие вот праздники? Стеснялся? Деньги копил? А на что их копить? — И правда, на что? — повторил Дедмороз печально. Я же вроде ничего не говорил... Или говорил? Прицел, под которым человеческий мозг обычно рассматривает реальность, у Сергея Степановича несколько сбился. — К окну подойди, — сказал Дедмороз и намазал хлеб сначала маслом, а потом красной икрой. Подумал и положил сверху ломтик лимона. — Зачем? Я подойду к окну, а он меня в спину. — Чего трясешься? Не трону тебя, дурень. Сергей Степанович осторожно обошел большого красного Дедмороза и притиснулся к узкому подоконнику. За окном блестящим холодным бинтом разматывалась дальняя трасса, одинокий фонарь бросал на снег желто-розовый, сливочный конус света, а там, дальше снег искрился и переливался в свете холодной луны, пока подступившие черные деревья лесопарковой зоны не выгрызали в нем тени, сначала полосатые, чуть размытые, синеватые, а потом сплошные, непроницаемые... На границе света и тени колебались алые, золотые, зеленые, серебряные отблески, все время смазанные, словно бы немножко не в фокусе, странным образом проявляясь и становясь четче, если смотреть на них украдкой, боковым зрением, тогда они складывались в рисунок саней с высокой спинкой, украшенной сверкающими узорами, и неподвижные приземистые белые силуэты вдруг сами собой выдвигались из снежной массы, то ли волки, то ли огромные собаки... — Это — что? — шепотом спросил Сергей Степанович. — Это... ну, что ты, Гунька, как маленький. Я ж Дедмороз. На чем мне, по-твоему, рассекать? На мерсе? Нет уж, я по старинке, как испокон веку заведено. — Слушайте, — тоскливо сказал Сергей Степанович, — ступайте отсюда, а? Ну что вам от меня надо? — Так ведь я к тебе и ехал! — Дедмороз, который тоже привстал, разглядывая сквозь пластиковое окно свое нестандартное транспортное средство, хлопнул себя по бокам руками и дробно, по-бабьи рассмеялся, — какое такое «ступайте»! Дорога-то, между нами, нелегкая... Я несся и несся сквозь бесконечный мрак, сперва на белых оленях, потом на белых волках. Мимо пустых селений, мимо замерзших рек. Когда олени устали, волкам я скормил оленей, когда все волки подохли, скакал на мертвых волках... — Вы детям это тоже рассказываете? — брезгливо спросил Сергей Степанович. Белые огромные силуэты, словно бы расслышав сказанное, синхронно повернули головы. На миг они стали видны отчетливо, словно бы вдруг приблизившись к окну, так что Сергей Степанович мог различить слипшуюся мерзлыми иглами шерсть и слепые лунные глаза. — Где ты тут видишь детей? Нешто я зверь, чтобы детей пугать? Я им про снегурочку, про зайчика. Но ты ж вроде вырос, Гунька. Зачем тебе про зайчика? Мимо пустых деревень ехал я, где последние старики сидят за столами в холодных избах, твердые, точно бревна, а когда луна валится за край земли, поднимаются и идут в гости к соседу за десять верст, пока не собираются за одним столом, все вместе, потому что в безлунные ночи между Рождеством и Крещеньем есть у мертвых свои праздники и свое утешенье. Из темных областей земли ехал я к тебе, Гунька. Псих, подумал Сергей Степанович. Псих-гипнотизер. Он как-то наткнулся в телевизоре на передачу про битву экстрасенсов, и теперь имел кое-какое представление о мощи человеческого разума, которую некоторые несознательные личности обращают во зло. — Послушайте, почему — ко мне? Причем тут вообще я? — Должок у меня

Теги других блогов: история рассказ Новый год